В 1981 году я учился на истфаке Алтайского госуниверситета, успев уже разочароваться в археологии. Копать землю лопатой оказалось неинтересно. Мне хотелось быть кем-то вроде Индианы Джонса, которого еще только снимал Спилберг, вдохновленный образом советского разведчика в шляпе — из недавнего «Тегерана-43».
Нью-эйдж в Советском Союзе начинался с Рериха, в журнале «Москва» опубликовали эзотерическую повесть его апологета Сидорова «Семь дней в Гималаях», призрак Шамбалы вставал над головами интеллигентов. В рериховском «Избранном», вышедшем в 1979 году в «Советской России», я нашел сочинение «Сердце Азии», в котором было несколько страниц про Алтай. «У Черного Ануя — пещеры. Ходы идут далеко, конца им не нашли». «Несколько всадников совсем особого вида были видны около пещеры. А затем ушли через подземный ход в свою страну. По их ходам даже на коне проехать можно».
Вместо археологии я записался в этнографы. Эта наука имеет дело с людьми, она придает реальный статус рассказам и легендам. В фольклоре должно найтись все.
В начале 1982 года я стал искать в Барнауле спелеологов. Если на Алтае есть пещеры, рассуждал я, должны быть люди, которые в них бывают. Они должны что-то знать, о чем-то догадываться. Они должны передавать друг другу таинственные истории со спрятанным внутри зерном правды.
Увы, «алтайских спелеологов» (как исторически сложившейся общности) не нашлось. Спелеология в то время распространялась контактным путем. В Сибири ее очаги существовали в Красноярске, Новосибирске и Томске. А в Барнауле оказался только Вячеслав Толмачев, подцепивший заразу в одном из этих центров. В конце 70-х он оставил след в истории, открыв крупнейшую пещеру Алтайскую, но распространить поветрие в городе за время своей активности так и не смог. Последним им инфицированным уже в 80-х стал Виктор Шугалеев, химик АГУ, выгнанный за хулиганство из альпинистов. В январе 82-го он взял в компанию Валеру Полунина, а на исходе зимы к ним присоединился я. Первой пещерой для меня стала Орешная за Красноярском. В ней действительно встречались ходы, по которым можно проехать на лошади, но добираться до них все равно приходилось ползком и на карачках. Так что Рериху я уже не так доверял. Об алтайских пещерах известно было немного, и это немногое я узнавал не от знающих людей, а в библиотеке, где был хороший краеведческий каталог. Такой информационный голод даже обнадеживал. Налицо был неисследованный континент, на котором любой мог стать первопроходцем.
Летом 82-го мы облазили прикатунский карстовый район: от Талдинских пещер до Алтайской, отыскав по дороге вход в будущую Кёк-таш. А в августе я в одиночку съездил в Верхний Уймон, где только закончилось строительство музея Рериха. Провел там одну ночь в разговорах с рерихистом Финаевым. За Катунью, на севере, взлетали над Теректинским хребтом НЛО, а вокруг села зияли в скалах «кырлычьи норы», мало похожие на входы в трансазиатский туннель. Осенью удалось побывать и в Черном Ануе, где «ходы идут далеко». На деле у каждой пещеры находился конец (скорее рано, чем поздно).
«Даже если вы отыщите пещеру, ведущую к Шамбале, вас не пропустят. Ход перед вами будет обрушен», — прозорливо предупредил нас с Полуниным барнаульский рериховец Цесюлевич (у него были какие-то расхождения с новосибирскими коллегами, да и те между собой не слишком ладили — каждый претендовал на свою долю расположения шамбалийских махатм). Он был совершенно прав. Мы уже знали, что пещеры заканчиваются завалами. Но что эти завалы можно разбирать, нас еще не научили.
Хотя учиться было у кого. Тот же Толмачев свою Алтайскую в буквальном смысле выкопал. Дело в том, что вход в эту пещеру можно было легко вычислить по топографической карте. Большое бессточное плато между двумя истоками реки Устюбы хорошо заметно на «километровке». На нее даже нанесен замкнутый овраг, в устье которого находится вход в самую большую пещеру Алтая. Правда, в 70-80-х секретные карты были недоступны народу, и Толмачев, который тогда готовил диплом, учась заочно на географическом факультете, попал на Метлевское плато только потому, что в 1972-ом там открыли глубочайшую на тот момент в регионе пещеру Геофизическую (127 м). Кстати, загадка, почему эту здоровенную водопоглощающую дыру, мимо которой буквально что не пройдешь, не нашли раньше томские спелеологи, рыскавшие по Алтаю всю вторую половину 60-х. Толмачев обнаружил на плато еще несколько воронок, под каждой из которых должны были находиться подземные полости. Вскрыл он сначала только две из них, но далеко не продвинулся из-за узостей и завалов. В конце 2004-го по его заделам пройдет Великан из Новокузнецка, пробив одну из этих пещер при помощи «технологии» до глубины двухсот с лишним метров. Но в 20 веке в распоряжении отечественных дыроломов была только кувалда.
Географ Толмачев подошел к делу с умом. Он выбрал овраг с самой большой на плато площадью водосбора и в течение нескольких зим наблюдал за «дыханием» устьевой воронки. В 1978 году в месте интенсивного выхода пара удалось разобрать ход, который привел в итоге на отметку минус двести сорок метров и дал многокилометровые боковые системы.
Итак, к лету 83-го я не только побывал в нескольких самых крупных пещерах Сибири, но и стал «этнографом». Статус надо было подтвердить участием в экспедиции, которую летом организовал научно-методический центр краевого управления культуры. Дорога лежала в Горную Колывань — в места, откуда началось освоение Алтая русскими в начале 18 века. Состав экспедиции предполагался сборным: были люди из новосибирского института истории, из Саратова приезжал фольклорист Байтуганов (нынешний руководитель «Васюганья»), фотографом стал барнаульский турист Михеенко. Алтайский университет представляли мы с Володей Северюхиным, намеренным получить полевые материалы, свидетельствующие о наличии у алтайских крестьян «исторического сознания» (что это — остается загадкой и поныне). Сам я собирался искать следы старообрядцев, начавших заселять Рудный Алтай еще до Демидова и породивших, собственно, легенду о Беловодье, по следам которой шел Рерих. Беловодье, как скрытая страна, упоминалась в одном ряду с Шамбалой и Агарти явно с подачи Рериха; во всяком случае, в книге Оссендовского, ставшей в первой половине 20 века главным источником слухов о «Царе Мира» и его подземной стране, это название еще не появляется.
Зиму я просидел в краевой библиотеке, но сведений об алтайских старообрядцах в связи с беловодской легендой нашлось немного. Одним важным источником был очерк публициста начала века Георгия Гребенщикова «Алтайская Русь». Там говорилось о том, что Беловодьем у крестьян, кержаков и горнозаводских рабочих называлась Бухтарминская долина за Камнем, куда бежали с подчиненной сначала Демидовым потом царскому кабинету Горной Колывани. «Камнем» для них был Тигирекский хребет, к юго-востоку от которого распоряжались уже джунгарские китайцы (это и позволило Рериху смешать легенды об истинно православном царстве с тибетскими преданиями). Другим источником оказались работы петрозаводского исследователя К. Чистова, связавшего распространение легенды о тайной стране в Западной Сибири с деятельностью старообрядческой секты бегунов.
О бегунской конспиративной организации я читал еще школьником в повести фантаста Полещука «Эффект бешеного солнца». В ней упоминались затерянные в забайкальской тайге селения, в которых рождались время от времени «крылатые люди». Вот что там было о бегунах: «В то время и зародилась тайная организация. Сильная, прочная, жизнеспособная. Состояла она из пристанодержателей и проводников. Попадет беглый крестьянин в бегунскую пристань, и поймать его становится почти невозможным делом. Это дом вдали от широких дорог, где беглый мог надеяться на помощь. Там и покормят, там и переоденут, и проводника дадут, и расскажут, как идти, с кем идти, а главное — куда. Ни один беглый через порог дома не переступал. Как правило, пристань была связана с ближайшими лесами сетью подземных ходов, и при малейшей опасности в доме оказывались только хозяева пристани. Все остальные уходили по тем же ходам на волю. В Ярославской губернии таких пристаней было свыше пятисот. И это только по данным полиции. В самой Москве было обнаружено около дюжины пристаней. И шли они цепью до Урала и до Астрахани... И некоторые пути вели в Сибирь».
Удивиться пришлось, когда я дошел до цитирования Чистовым рукописных «Путешественников», то есть ходивших тогда по рукам своеобразных «путеводителей в Беловодье». Большую часть этих текстов занимало перечисление географических пунктов, через которые следовали бегуны. Начинаясь от Москвы, Казани или Екатеринбурга, путь вел на Барнаул и Бийск, а далее — в Уймонскую долину в верховьях Катуни. Попасть на южноалтайскую Бухтарму этим путем (через Катунский хребет, Листвягу, Холзун) было куда труднее, чем из Колывани. Скорее всего, это был позднейший маршрут, получивший распространение уже в 19 веке, с ужесточением контроля на Западном Алтае и с освоением Катунской долины. Но удивило не это, а описанный в «Путешественнике» участок пути между Бийском и Уймоном. Там упоминались всего два селения: Талда и Устюба. Как населенные пункты они в наше время уже не существовали, и на доступных картах их было не сыскать, но мне эти названия были отлично знакомы. Бывшая деревня Талда и брошенный поселок Верхняя Устюба как раз ограничивали карстовый участок, пройденный нами минувшим летом. Более того, в тексте встречались такие, связанные с Устюбой слова: «вокруг много пещер тайных и в них живут скрытники».
Третьим попавшим в мои руки источником стала книга «Бухтарминские старообрядцы», изданная в 1930 году в Ленинграде по материалам экспедиции Сергея Руденко 1927 года. Среди статей о культуре осевших «за Камнем» беглых кержаков больше всего запомнились блеклые фотографии и зарисовки старообрядческих вышивок. В их строго геометрических узорах господствовала фигура свастики. Еще со школы начав изучать археологию, я немного представлял судьбу этого знака в Сибири. Он украшал керамику древней андроновской культуры, его использовали в качестве тамги обские угры. Но в одном контексте с беловодской легендой знак в первую очередь вызывал в памяти рериховские записки о черной свастической вере «бон» и «Утро магов» Повеля и Бержье, неосмотрительно опубликованное в начале 80-х в «Науке и религии».
В июле экспедиция собралась, наконец, на барнаульском вокзале и выехала на юг мимо Алейска и Рубцовска по казахстанской железнодорожной ветке. Рано утром поезд прибыл на станцию Третьяково, а в Змеиногорск мы добирались рейсовым автобусом — обычным «ЛиАЗом», которые ходили тогда по всем городским маршрутам. Дорога была пыльная, степь по пути постепенно всхолмлялась, и в сам город мы уже спускались с настоящего перевала. Россыпь домов заполняла компактную чашу, образованную сопками с редкой гребенкой деревьев. В центре чаши из пестрого муравейника крыш торчали огрызки бурого камня, за которыми блестело зеркало пруда. С востока, левее поднимающегося солнца, город осеняла большая гора с ретранслятором на вершине.
Наша пестрая компания поселилась в двухэтажной гостинице в центре города. Прямо с крыльца открывался вид на скальную стену, частью заслоненную колесом обозрения. Городской парк соседствовал с ямой карьера, которой обернулась вычерпанная до основания гора Змеиная. Город вырос вокруг огромного рудного бугра, который не просто срыли, а прямо выкорчевали из тела Земли, оставив неопрятное дупло с зияющими провалами корней — остатками боковых штолен. Этот разверзшийся посреди города дантов ад настраивал романтически. Тогда Стивен Кинг не написал еще свою «Безнадегу», но читая этот роман много лет спустя, я представлял именно такие рудничные руины.
Столовая, в которой мы обсуждали ближайшие планы, располагалась над карьером, на склоне Караульной сопки — той самой горы с ретранслятором. Проводник из местных поведал, что, по легенде, в сопке заключено подземное озеро, по которому плавает струг Ермака Тимофеича с червонным золотом. Легенда эта — непонятно в какие времена возникшая, но желание привязать покорителя Сибири к этим краям примечательно. Вроде бы, сюда, на юг, он и стремился, хоть на самом деле остановился на тыщу верст севернее. А нет ли легенды о Ермаке, который не утонул? В 2006 году на берегу Змеиногорского пруда установили-таки четырехметровый ему памятник, тайком спасенный из Казахстана (стоял он изначально рядом с Павлодаром, на Иртыше, что тоже севернее, но ненамного). На склоне Караульной действительно выбивается из-под земли ключ. Дома заканчиваются уже высоко, с этой высшей городской точки видны и экзотических форм скалы, окружающие расположенное севернее Колыванское озеро, и темное таежное море, покрывающее на юго-востоке отроги Колыванского хребта.
Штольни, что вызывающе зияли на склонах карьера, мы с Северюхиным и Михеенко посетили в первый же день. Самая большая тянулась вглубь скалы метров на двадцать пять. Некоторые оказались залиты водой. Кроме больших дыр в скалах виднелось и много лазов поменьше, которые были оставлены на потом. Вползать в них по мокрой глине мои спутники готовы не были, да и у меня имелся всего один комплект одежды, который я перед пещерой выворачивал наизнанку, чтобы после не видно было прилипшую грязь.
Экспедиция наша работала с населением, которое называлось «информаторы». Мы начали это дело в самом Змеиногорске, а следующие дни разъезжали на выделенном транспорте по окрестным деревням: Барановке, Первокаменке, Шипунихе. В самом дальнем селении района, Новоалейском, нам пришла мысль добраться пешком через тайгу до затерянной где-то на Убе Карагужихи, и через несколько дней это было осуществлено, но покуда мы регулярно возвращались в городок для ночевки.
Полотенца с пресловутыми старообрядческими свастиками (крюками) я увидел сразу, они были в каждом селе, в каждом старом доме, в любой коренной семье. Сделанные не позже начала века домотканые полотнища со строго геометрическими узорами двух цветов, они были вещными заклинаниями, оберегами от нечисти; день на них чередовался с ночью — синяя свастика с красной. Любопытно было, как принимали эти знаки во время войны. «Привыкли, — отвечали мне. — Наши, когда на фронт попадали, шутили про немецкие самолеты: во! кержаки летят!». Понятно, что к сороковым годам здесь, в степи, никаких кержаков уже не осталось. А полотенца кержацкие были, хранились...
Не уцелели в советское время и колдуны. Про них нам много говорили, любимая тема была для баек. В начале века ни одна деревня не обходилась без колдуна, а то и нескольких. Эти люди шутили по-своему: то в свинью оборачивались, то в колесо, а то терроризировали свадьбы и сводили с ума коней. Их вредное племя было изведено властями где-то в двадцатых, заодно с раскулачиванием.
Пока собранные фольклористами бабки распевались под медовуху, я успевал еще выслушать немало рассказов о змеях. Ромбические узоры змеиных шкур тоже оставили след в обереговых вышивках. Когда человек засыпал на покосе, змея заползала через его раскрытый рот и поселялась в желудке, откуда прогнать ее можно было, только выпив конского пота. Красные змеи-огневки были страшно ядовиты и прыгали на несколько метров, доставая с земли даже всадника. Змей-полоз оставлял за собой след, будто проволокли бревно, и жил в брошенных выработках.
Я все пытался свести разговор на старые рудники, но ничего примечательного не услышал. Рассказывать про них не хотели или не интересовались ими вовсе. «Ребятишки лазают...». «Входы геологи взорвали...». На окраинах сел попадались штольни, короткие, разведочные, наверно. На одной горке была действительно взорванная шахта, пробираясь между шаткими, завалившими ее ствол глыбами, я перемазался голубиным пометом и спускаться ниже просто не рискнул.
Нечто интересное я услышал только в первый день, еще в городе, — в квартире учительницы, местного краеведа. «Есть у нас такие... — замялась она — в штольни ходят и невесть что там делают». Насторожившись (речь, похоже, шла не о хулиганах, а о какой-то секте), я так ничего больше и не добился. Разговор шел при свидетелях, и на учительницу обратились взоры, словно бы она коснулась неприятной темы, которую не стоит трогать при чужих. Только много позже я вспомнил эту обмолвку и подумал, не имела ли она отношение к Альфреду Хейдоку или людям, связанным с ним.
Хейдок родился в Латвии, в 1892-м, был в монгольской армии барона Унгерна, с 1920 года жил в Китае, где в 1934 году познакомился с Николаем Рерихом, получив от него «посвятительное кольцо», и с тех пор стал пламенным последователем учения «Агни-йоги». В 1947 году Хейдок вместе с семьей добровольно вернулся в Советский Союз. В 1950 году был арестован и освободился только в 1956-м. Длительное время жил в Казахстане, переводя книги Блаватской и другую оккультную литературу. В 1981 году Хейдок переселился в Змеиногорск, где оставался до самой смерти в 1990-м. К тому времени он был слеп и практически не выходил из дома, но с ним не расставалась Людмила Вертоградская, встретившая его в шестнадцать лет, на Балхаше, когда ему было уже за семьдесят, и с тех пор ему попечительствующая. Амбициозная сорокалетняя Людмила Ивановна, взявшая на себя апостольскую роль, вполне могла собирать вокруг себя странных людей и темные легенды. В том числе и ее усилиями в Змеиногорске и под горой Синюхой до сих пор проводятся ежегодные рериховские конференции.
Весной 2007 года я узнал ту учительницу из восемьдесят третьего в смотрителе Змеиногорского краеведческого музея. Она путала подробности и время появления в городе сподвижницы Хейдока, но вспомнила, как та приходила с проповедями «Живой Этики» в местный клуб. О людях, посещавших тогда штольни, смотрительница не вспомнила ничего, зато показала место в рудничном карьере, где был засыпанный ныне вход. Осевшая осыпь щебня завалила его еще в 80-х — через несколько лет после того, как я в этой штольне успел побывать.
Дело было в последний змеиногорский вечер, перед тем как самая авантюрная и мобильная часть экспедиции ушла за казахскую границу, в сторону Убы. Не помню, чем занимался в конце того дня, но в сумерках, за час с небольшим до полуночи, я оказался на краю карьера, начинавшегося у ограды расположенного за автостанцией стадиона. Очень странно был устроен этот город. Самый центр: с одной стороны вокзал, с другой — парк с аттракционами, с третьей — царская кирпичная застройка, квартал архитектурных памятников. И между ними — зона отчуждения в виде чудовищного адского кратера. Ни одного местного жителя я здесь никогда не замечал, и ребятишки отчего-то там не играли.
С этого края, противоположного оставшимся от Змеиной горы скальным стенам, склон был крутой, осыпающийся щебенкой; лишь невысокий скальный уступ горизонтально перечеркивал рыжую сыпуху, и в этом-то уступе зияло небольшое отверстие, заметное из расположенного напротив парка. Сверху найти его оказалось нетрудно — к нему вела натоптанная в щебне тропинка. Темнело, я включил самодельный налобник: обрезок китайского ручного фонарика, пришитый к ремню, провода от него шли к блоку круглых батареек в кармане. От нагретых камней поднималось тепло, из черной дыры веяло холодом — она была прямоугольная, меньше метра в ширину, полтора высотой, как дверь, чтобы войти согнувшись. По сторонам потолок подпирали черные деревянные крепи, сухие у входа и волглые, белесые от плесени дальше. Внутри пол коридора выложен каменной плиткой, такого не встречалось здесь ни в одной штольне. Пройти вглубь удалось метров на шестьдесят, дальше ход был закрыт — не завален, а именно заложен гранитными глыбами. При желании их, наверное, можно было раскидать, только места не хватало, чтоб развернуться для работы. Я вернулся назад и увидел, что у входа кто-то есть. Не из наших, сидел на камне над уступом и дожидался. «Клад ищешь?» — спросил он меня. Было уже темно, я видел только силуэт. Судя по голосу и манере говорить, это был человек средних лет, такого, встречающегося среди угрюмых, недовольных жизнью мужиков, саркастического склада. Я, привыкший к тому, что местному жителю надо в первую очередь определить твой статус, кратко объяснил, кто я есть: сам студент, здесь в экспедиции, интересуюсь пещерами и рудниками. «Это вы что ли на автобусе катаетесь?» — мужика мой ответ вроде бы удовлетворил. «Знак видел?». Я не сразу понял, о чем речь, но он объяснил. Оказывается там, на каменной кладке, которой заканчивалась штольня, был нарисован знак: кержацкий, с крюками — свастика. Я никакого знака не заметил. «Фашисты?» — пошутил я неудачно, и мужик насупился, замолчал на некоторое время. Потом этим своим неприятным, злым и насмешливым одновременно голосом стал объяснять то, что я и без него знал. Что «четырехкрюшный крест» — это оберег, заговор от темных сил, своего рода печать. «В Библии написано, — сказал он, — Александр Македонский загнал гогов и магогов в горы и там в скале запечатал. Такой вот печатью. Пока не снимут, они не выберутся». Я хоть и историк был, но о библейских делах представления имел поверхностные. «А этот знак кто поставил?». «Кому положено, тот и поставил. Есть такие, что его убрать хотят. Я думал сначала, ты из этих».
Всего минут пятнадцать я слушал непонятного мужика, которого потом днем никогда и не узнал бы. Смутный его рассказ не очень-то хорошо отложился в памяти. Но речь шла о том, что пустоты в теле Земли никогда не остаются по-настоящему пустыми. Они не только заполняются водой и глиной, в них со временем заводится нечто, что нуждается в пространстве, но не выносит света. А заброшенные горные выработки самые опасные, потому что люди там были, наследили и ушли, освободили место, оставили пищу. «Вот мы сидим, так под нами еще восемь горизонтов шахты. Отвалами забиты, водой залиты, но не все, есть свободные. Что там сейчас? Это правильно, что они завалены-запечатаны. Никому открывать их не нужно». «Открывать», как я понял, собирались некие пришлые люди, которые думают, что сокровища там, под землей, для них спрятаны. Что их надо в мир выпустить, и всем хорошо от того станет. Только выкусить им придется, потому что на дураков пока управа есть.
Мужик показался мне не больно вменяемым, с приветом. Он еще оставался сидеть на камнях, когда я зашагал в сторону гостиницы. Безумных я не люблю, избегаю, и в этой встрече не увидел ничего смешного или значительного. Даже и не рассказывал никому о ней, кажется, и не вспоминал долго. Год спустя кое-что из услышанного отозвалось в рассказах Игоря Чайковского, о котором речь дальше. А на рубеже 80-90-х одновременно зашевелились барнаульские рериховцы (я тогда посещал иногда всякие сходки, где они встречались наряду с уфологами, экстрасенсами, оккультистами разных толков) и был издан перевод толкиеновского «Братства кольца». Очень знакомой показалась мне история подземной Мории, из которой пришлось бежать гномам, освободившим из бездны хтонический ужас. Сразу и стукнуло, что Мория — это имя махатмы, нашептавшего Блаватской «Тайную доктрину». Рерих ему сборник стихов посвятил — «Цветы Мории» (ничуть его не озаботила ассоциация с книжкой Бодлера).
Вернувшись тем летом 83-го с Убы, я в тот же день отправился догонять Валеру Полунина, который со студентами (студентками преимущественно) своего биофака снова отправился на междуречье Устюбы и Катуни. Настиг я их компанию по дороге к Талдинским пещерам, после которых мы направились на Чистые болота — плато в истоке реки Камышлы. Там, на краю найденной в прошлом году воронки, экспедиция простояла с неделю. Как выяснилось позже, лаз в этом слепом овраге с ручьем за пять лет до нас разобрал новосибирец Валентин Мишин с товарищами, а проход под первым колодцем пещеры расковырял потом Андрей Большаков из НЭТИ. К тому времени, как мы там появились, дыра представляла собой пещеру глубиной метров сорок, заканчивающуюся непроходимым завалом. В Новосибирске она значилась как Вечерний Променаж, а мы ее обозвали Экологической (по имени кафедры д.г.н. В.С.Ревякина, выделившего деньги на экспедицию по линии Географического общества). Всю неделю шли дожди, в перерывах которых мы бродили по окрестностям, либо спускались до завала и слушали доносящий из-за него шум воды. Один раз, оказавшись там один под парами разлитого на Шебалинском винзаводе «Осеннего сада», я попробовал проскользнуть между составлявшими завал глыбами, и это оказалось довольно легким делом. Правда, тогда я, струсив, полез обратно, а вот Полунин, вернувшийся сюда этой же осенью, назад не повернул, в результате чего вышел к водопаду, с которого началась глубочайшая пещера Сибири Кёк-таш. Ничто не может быть запечатано навечно — эта истина тогда усваивалась нами очень наглядно. Спустя два года этот входной завал Кёк-таш обвалился, когда мы были в пещере, и его пришлось разбирать изнутри. Это даже не показалось чем-то особенным.
В ста метрах от входа в Кёк-таш, с обратной стороны обрамляющего плато пригорка, мы нашли во время тогдашних блужданий пещеру, в которой когда-то жили люди. На входе, обращенном в сторону Катуни, сохранились следы каменной кладки, рядом вросла в землю лиственничная плаха, которую когда-то использовали как дверь, — в ней была прорезана Т-образная бойница. Тогда мне впервые подумалось, что это похоже на дозор, охраняющий плато. Только что там было охранять, кроме карстовых пустот в его недрах? После мы нашли такие некогда обитаемые пещеры и на краю Метлевских болот. «Вокруг много пещер тайных и в них живут скрытники»...
В университете я учился в одной группе с Игорем Чайковским. Он был мой самый близкий друг и, хоть интересы наши отличались, мы друг друга подтягивали: я его по части туризма, он меня — по алкоголю и женщинам. С исторической наукой у него были странные, диковинные отношения. За компанию со мной он пошел по этнографической линии, а диплом защищал про культуру чего-то там на острове Пасхи. Так вот, под новый, 1984 год, Игорь Чайковский женился в первый и далеко не в последний раз. Причем жена его, как позже выяснилось (в Барнауле она работала где-то в торговле), была родом из соседнего со Змеиногорским Третьяковского района, из села Ивановки, рядом с которым я побывал минувшим летом. Зимой мы одновременно завалили сессию и взяли академические отпуска, чтобы проболтаться год, не теряя студенческого статуса. В мае, как потеплело, отправились на заработки, порознь, но в сходном направлении: я — на Чарыш, строить силосные башни; он — на родину жены, пасти с тестем коров.
Строил я больше месяца, рабочих дней из которого выпало всего с неделю (то материала нет, то техники, то... се...). В свободное время мы с Юрой Потаповым (студентом-медиком и туристом, как раз подумывавшим, не примкнуть ли к спелеологии — это с ним мы пару лет спустя будем выкапываться из-под завала Кёк-таш) добирались до близкого села Усть-Пустынка и лазили по небольшим окрестным дырам. Там это развлечение было устроено не хуже, чем в Змеиногорске: вход в одну из самых заметных пещер (с подземным озером и подводным ходом) располагался прямо в деревне — между кладбищем и школьной оградой.
0
